Ну и без просьбы выложу 
Итак,

Маска Красной Смерти. Эдгар Аллан По.

Уже давно  опустошала страну Красная смерть.  Ни  одна эпидемия  еще не была  столь ужасной и  губительной. Кровь была ее  гербом и печатью - жуткий багрянец крови! Неожиданное головокружение,  мучительная  судорога, потом из всех пор начинала сочиться кровь - и  приходила смерть. Едва на теле жертвы, и особенно  на  лице,  выступали багровые  пятна -  никто  из ближних уже не решался  оказать поддержку или помощь зачумленному.  Болезнь, от  первых  ее симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
     Но  принц Просперо  был по-прежнему весел -  страх не  закрался  в  его сердце,  разум не утратил  остроту. Когда владенья его почти обезлюдели,  он призвал к себе тысячу самых ветреных и самых выносливых своих приближенных и вместе с ними удалился в один из своих  укрепленных монастырей, где никто не мог потревожить его. Здание это - причудливое  и величественное, выстроенное согласно царственному вкусу самого принца, - было опоясано крепкой и высокой стеной  с  железными воротами.  Вступив  за  ограду,  придворные  вынесли к воротам горны и тяжелые  молоты  и  намертво  заклепали  засовы.  Они решили закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не прокралось к ним безумие и не поддались они отчаянию. Обитель была снабжена всем необходимым, и придворные могли не  бояться  заразы.  А те, кто  остался за стенами, пусть сами о себе позаботятся! Глупо  было сейчас  грустить  или предаваться  раздумью.  Принц постарался, чтобы не было недостатка в развлечениях. Здесь  были  фигляры  и импровизаторы, танцовщицы и музыканты, красавицы и вино. Все это было здесь, и еще здесь была безопасность. А снаружи царила Красная смерть.
     Когда  пятый или  шестой  месяц их жизни в аббатстве был на  исходе,  а моровая язва  свирепствовала со всей яростью, принц  Просперо  созвал тысячу своих друзей на бал-маскарад, великолепней которого еще не видывали.
     Это была  настоящая вакханалия, этот маскарад. Но  сначала я  опишу вам комнаты, в которых он происходил. Их  было семь -  семь роскошных покоев.  В большинстве замков  такие  покои идут  длинной  прямой анфиладой; створчатые двери  распахиваются   настежь,  и  ничто  не  мешает  охватить  взором  всю перспективу. Но замок  Просперо, как  и следовало ожидать  от его владельца, приверженного ко всему  bizarre [Странному  (франц.).]  был  построен совсем по-иному.  Комнаты располагались столь  причудливым образом, что  сразу была видна  только одна из них. Через каждые двадцать - тридцать ярдов вас ожидал поворот,  и за  каждым  поворотом вы обнаруживаются что-то  повое.  В каждой комнате, справа и  слева,  посреди стены  находилось  высокое узкое  окно  в готическом стиле,  выходившее на  крытую галерею, которая  повторяла зигзаги анфилады.  Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал  со всем убранством комнаты. Так, комната в  восточном  конце  галереи  была обтянута голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана красным, и стекла здесь были пурпурные. В третьей  комнате,  зеленой, такими же  были и оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в
пятой - белые, в  шестой - фиолетовые.  Седьмая комната была затянута черным бархатом:  черные  драпировки спускались  здесь с  самого потолка и тяжелыми складками ниспадали на ковер из  такого же  черного бархата. И только в этой комнате окна  отличались от обивки: они были ярко-багряные - цвета крови. Ни в одной из семи комнат среди  многочисленных золотых украшений, разбросанных повсюду  и  даже  спускавшихся  с  потолка,  не  видно  было  ни  люстр,  ни канделябров, - не свечи и не  лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней, и огни, проникая  сквозь стекла, заливали покои  цветными лучами, отчего все вокруг приобретало какой-то призрачный,  фантастический  вид. Но в западной, черной, комнате  свет, струившийся  сквозь кроваво-красные стекла и падавший на темные  занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.
     А  еще  в этой комнате, у  западной ее  стены,  стояли гигантские  часы черного дерева. Их тяжелый маятник  с монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная  стрелка  завершала  свой  оборот  и часам наступал срок бить, из  их медных легких вырывался  звук  отчетливый и громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того  необычный  по силе и тембру, что  оркестранты принуждены были каждый  час останавливаться, чтобы  прислушаться к  нему.  Тогда вальсирующие  пары  невольно переставали кружиться,  ватага  весельчаков  на  миг замирала  в  смущении и,  пока часы отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был постарше и порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то  смутную думу. Но  вот  бой часов умолкал, и  тотчас же  веселый смех наполнял покои; музыканты  с  улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим  нелепым испугом,  и  каждый тихонько  клялся  другому,  что  в  следующий  раз он не поддастся смущению при этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут - три тысячи шестьсот секунд быстротечного  времени - и часы снова  начинали бить, наступало  прежнее  замешательство  и  собравшимися  овладевали  смятение  и тревога.
     И  все же это было великолепное и  веселое празднество. Принц отличался своеобразным  вкусом: он с особой остротой воспринимал внешние эффекты  и не заботился  о  моде. Каждый его  замысел  был  смел и необычен и воплощался с варварской роскошью.  Многие сочли  бы принца безумным,  но приспешники  его были иного мнения. Впрочем, поверить  им могли только те, кто слышал и видел его, кто был к нему близок.
     Принц  самолично  руководил почти  всем,  что  касалось убранства  семи покоев  к  этому  грандиозному fete [Празднеству  (франц.).] В подборе масок тоже чувствовалась  его рука. И уж  конечно -  это были гротески! Во всем  - пышность  и  мишура,  иллюзорность  и  пикантность,  наподобие  того, что мы позднее  видели  в   "Эрнани".  Повсюду  кружились  какие-то  фантастические существа, и у каждого в фигуре или одежде было что-нибудь нелепое.
     Все это  казалось порождением  какого-то безумного, горячечного  бреда. Многое здесь было красиво,  многое  - безнравственно, многое - bizarre, иное наводило  ужас,  а  часто  встречалось  и  такое)  что   вызывало  невольное отвращение. По всем семи комнатам  во  множестве  разгуливали видения  наших снов. Они - эти видения, - корчась и извиваясь, мелькали тут и там, в каждой новой  комнате меняя  свой цвет, и чудилось, будто  дикие  звуки оркестра  - всего лишь эхо их шагов. А по временам из  залы, обтянутой  черным бархатом, доносился бой часов. И  тогда на миг все  замирало  и цепенело - все,  кроме голоса часов, - а фантастические существа словно  прирастали к месту. Но вот
бой часов смолкал - он слышался всего лишь мгновение, - и тотчас же веселый, чуть  приглушенный  смех снова  наполнял анфиладу, и  снова  гремела музыка, снова  оживали видения, и  еще смешнее  прежнего  кривлялись повсюду  маски, принимая  оттенки  многоцветных стекол, сквозь которые  жаровни струили свои лучи.  Только в комнату, находившуюся  в западном конце  галереи, не решался теперь вступить ни один из ряженых: близилась полночь, и багряные лучи света уже  сплошным  потоком лились сквозь кроваво-красные стекла, отчего  чернота
траурных  занавесей казалась  особенно  жуткой. Тому, чья  нога  ступала  на траурный ковер,  в звоне часов слышались погребальные колокола, и сердце его при этом звуке сжималось еще  сильнее, чем  у тех, кто предавался веселью  в дальнем конце анфилады.
     Остальные  комнаты   были   переполнены  гостями  -  здесь  лихорадочно пульсировала  жизнь. Празднество  было  в  самом разгаре,  когда часы начали отбивать полночь. Стихла, как прежде,  музыка,  перестали кружиться в вальсе танцоры,  и  всех охватила  какая-то  непонятная тревога.  На  сей раз часам предстояло пробить двенадцать ударов, и, может  быть, поэтому чем дольше они били, тем  сильнее закрадывалась  тревога  в  души  самых рассудительных. И,
может  быть, поэтому  не  успел еще стихнуть  в отдалении  последний  отзвук последнего удара, как  многие из присутствующих вдруг увидели маску, которую до той  поры никто  не замечал. Слух о появлении  новой маски  разом облетел гостей; его передавали шепотом, пока  не  загудела, не зажужжала  вся толпа, выражая  сначала недовольство  и удивление, а  под  конец  -  страх,  ужас и негодование.
     Появление обычного ряженого не вызвало бы, разумеется, никакой сенсации в  столь  фантастическом  сборище. И  хотя в этом ночном празднестве  царила поистине необузданная фантазия, новая маска перешла все границы дозволенного - даже те, которые признавал принц. В самом безрассудном сердце есть струны, коих нельзя коснуться,  не заставив их трепетать.  У  людей самых отчаянных, готовых  шутить  с  жизнью  и  смертью,  есть нечто такое,  над  чем  они не позволяют себе  смеяться.  Казалось,  в эту минуту каждый из  присутствующих почувствовал, как несмешон и  неуместен наряд  пришельца и его манеры. Гость был  высок  ростом,  изможден и с  головы до  ног  закутан  в  саван. Маска, скрывавшая  его лицо, столь точно воспроизводила застывшие черты  трупа, что даже  самый пристальный  и придирчивый взгляд  с трудом обнаружил бы  обман. Впрочем, и это не смутило бы  безумную ватагу, а может быть, даже вызвало бы одобрение. Но шутник дерзнул придать себе сходство с Красной смертью. Одежда его была  забрызгана кровью,  а на челе и  на  всем лице  проступал багряный ужас.
     Но  вот  принц  Просперо  узрел этот призрак, который, словно для того, чтобы  лучше  выдержать   роль,   торжественной  поступью  расхаживал  среди танцующих, и все заметили,  что по  телу принца  пробежала какая-то странная дрожь  -  не  то  ужаса,  не  то отвращения,  а в  следующий  миг  лицо  его побагровело от ярости.
     - Кто  посмел?!  -  обратился  он  хриплым  голосом  к  окружавшим  его придворным.  - Кто  позволил  себе  эту дьявольскую  шутку?  Схватить  его и сорвать с него маску, чтобы мы знали, кого нам поутру повесить на крепостной стене!
     Слова эти принц Просперо произнес в восточной, голубой, комнате. Громко и  отчетливо  прозвучали они во  всех  семи покоях,  ибо принц  был  человек сильный и решительный, и тотчас по мановению его руки смолкла музыка.
     Это  происходило в голубой  комнате,  где  находился  принц, окруженный толпой побледневших придворных.  Услышав его приказ, толпа  метнулась было к стоявшему  поблизости пришельцу,  но тот вдруг спокойным  и уверенным  шагом направился  к  принцу.  Никто не  решился  поднять  на  пего  руку  -  такой непостижимый ужас внушало всем  высокомерие этого безумца.  Беспрепятственно прошел он  мимо  принца, - гости в едином  порыве прижались к  стенам, чтобы дать ему  дорогу, -  и  все  той  же  размеренной и  торжественной поступью, которая  отличала  его  от других  гостей,  двинулся  из  голубой комнаты  в красную,  из красной - в зеленую, из зеленой - в оранжевую, оттуда - в белую и наконец - в черную, а  его все не решались остановить. Тут принц Просперо, вне  себя от ярости и  стыда за минутное  свое малодушие,  бросился в  глубь анфилады;  но  никто  из   придворных,  одержимых  смертельным  страхом,  не последовал за  ним. Принц  бежал с обнаженным  кинжалом в руке,  и, когда на пороге  черной  комнаты  почти  уже  настиг  отступающего  врага,  тот вдруг обернулся  и  вперил  в  него взор.  Раздался пронзительный крик, и  кинжал, блеснув, упал на траурный ковер, на котором  спустя мгновение распростерлось мертвое тело  принца. Тогда, призвав  па помощь все мужество отчаяния, толпа пирующих кинулась в черную комнату.  Но  едва они схватили зловещую  фигуру, застывшую  во весь рост  в  тени часов,  как почувствовали,  к  невыразимому своему  ужасу, что  под саваном  и жуткой маской,  которые они в исступлении пытались сорвать, ничего нет.
     Теперь уже никто не сомневался, что это Красная смерть. Она прокралась, как тень  в ночи. Один  за  другим  падали  бражники  в забрызганных  кровью пиршественных залах и умирали в тех самых позах, в каких настигла их смерть. И  с последним из них угасла жизнь эбеновых часов, потухло пламя в жаровнях, и над всем безраздельно воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть.